— Слушай, ты читал христианскую книжку, — Млад вспомнил слова Перуна, — архистратиг — это Михаил Архангел?

— По-моему, да. Что я помню, что ли, как они там назывались? Их там было выше крыши! Я помню, что он был воеводой. Наверное, это и есть архистратиг, если на греческий перевести.

— Спи. Завтра обсудим все. Ты устал?

— Есть немного. Но не сильно, я думал, будет тяжелей.

— Было очень много людей — это помогает. Но ты сильный шаман. И громовержцу твоя наглость понравилась. Но ты иногда думай, с кем разговариваешь. Громовержец посмеется, а Дажьбог сбросит вниз.

— Почему?

— Они разные. Спи.

— Я почему-то совсем не хочу спать, — Ширяй зевнул.

— Ага, — усмехнулся Млад.

— Нет, я хочу, конечно… Но я хочу понять все, подумать… Мне обидно сейчас заснуть. Завтра я могу о чем-нибудь забыть.

— Ничего, не забудешь. А забудешь — я напомню.

— Ты не можешь напомнить мне, что я чувствовал.

— Могу, — улыбнулся Млад, — когда-то я чувствовал то же самое.

— А к тебе тоже первым вышел Перун?

— Нет. У меня первым был Сварог.

— Ого! — Ширяй приподнялся.

— Он больше никогда не выходил ко мне. Только в первый раз.

— И что он тебе сказал?

— Он сказал деду, что из меня получится хороший учитель. Учителем я быть не собирался, я хотел в университет. Но, видно, на свете действительно существует жребий. Спи.

Ширяй зарылся под плащ, но через минуту снова поднял голову:

— А Перун вышел к нам, потому что хотел поговорить с тобой или потому что он покровитель воинов, а просили солнца именно воины?

— Я не знаю. Спи.

— Я еще хотел сказать. Я понял, что ты имел в виду, когда говорил, что надо чувствовать толпу и не обращать на нее внимания.

— Хорошо. Ширяй, сил нет никаких, давай поговорим завтра. Я правда устал.

— Ладно, ладно, — снисходительно ответил ученик, — отдыхай.

— Ты забыл добавить: «так и быть», — проворчал Млад и повернулся лицом к стене.

На рассвете их разбудил грохот пушек — не иначе, ландмаршал дождался праздника, чтоб застать русичей врасплох. На этот раз пушки били по стенам, по заложенным проломам — через проломы осаждавшим было проще попасть в крепость, чем через ворота с ловушками.

Небо было ясным, и на приступ немцы снова пошли в полдень, с юга, когда солнце слепило глаза защитникам стен: громовержец оказался прав.

Млад с жалкими остатками сотни сражался на стене, в этот раз это было проще — толпа кнехтов не напирала, большинство лезли в крепость через проломы, где их встречало псковское ополчение. Когда солнце прошло половину пути от полудня до заката, стало ясно, что этот штурм захлебнется — надежды ландмаршала не оправдались, Псков встретил его во всеоружии. Единственным преимуществом немцев в этом бою стали осадные башни, выстроенные выше крепостных стен — лучники обстреливали защитников сверху. Но из десяти башен только три добрались до цели, остальные снесли псковские пушки.

Когда одна из башен подошла вплотную к крепости, студентам пришлось туго — наемникам удалось закрепиться на стене, и сражались они отчаянно, прикрывая кнехтов, поднимающихся наверх по лестницам.

Млад очень быстро оказался в самой гуще боя, его оттеснили к выступу стены, к бойницам, сквозь которые время от времени со второй осадной башни стреляли из луков и ручниц. Он снова не слышал ничего, кроме лязга оружия, снова забывал о времени — упоение боем захватывало его полностью: странное, совершенно ему не свойственное желание убивать, рождало бесстрашие и безрассудство. С тех пор, как он в первый раз схватился с ландскнехтом в Изборске, прошло много времени — Млад чувствовал себя гораздо уверенней. Да и рука привыкла долго размахивать мечом, и доспехи уже не давили на плечи.

На помощь студентам на стену поднимались псковичи и новгородцы — немцев на стене били с двух сторон, и победа была не за горами. Млад не понял, как это получилось — ему казалось, что за его спиной двое новгородских ополченцев и можно смотреть только вперед, когда почувствовал опасность — в бою звериное чутье просыпалось в нем, он не раз и не два успевал отразить удар сзади, когда ни услышать его, ни увидеть не мог. И в этот раз он начал разворачиваться, чтоб подставить меч под грозящее ему орудие, но не успел: его настиг прямой удар топором в правую лопатку — порвал кольчужные кольца, пропорол стеганку, расколол кости, глубоко впился в легкое и застрял — тот, кто нанес удар, остался без оружия. Если бы он не начал поворачиваться, топор достал бы до сердца или перебил позвоночник…

Млад не ощутил боли, только подумал о том, что это, должно быть, больно. Голова поплыла сразу, не прошло и секунды: он качнулся, теряя равновесие, и некоторое время еще стоял, боясь вздохнуть, когда почувствовал кровь во рту. Колени подогнулись, он уперся левым плечом в стену и начал оползать по ней вниз — медленно, все еще надеясь удержаться на ногах. Дыхания не хватало, он осторожно вдохнул, поперхнулся и кашлянул, но от этого кровь хлынула через дыхательное горло. Млад схватился руками за грудь, словно хотел разорвать кольчугу, он еще не задыхался, но чувствовал, что еще немного — и начнет темнеть в глазах. Взгляд его уперся в серые камни под ногами — они раскачивались и не складывались в одну картинку. Розовая, пенистая кровь закапала на колени — не так уж ее было много, как ему показалось.

Выпрямиться. Выпрямиться, и не потерять сознания. Млад вцепился ногтями в неровные камни стены, стараясь поднять голову, расправить плечи: рвущая боль тут же прошила тело насквозь и разлилась по правой стороне груди. Он опять попытался осторожно вдохнуть, кровь булькала в горле, нестерпимо хотелось кашлять, и боль, казалось, едва не разодрала его на куски. Но воздух прошел внутрь. Млад закашлялся, отхаркивая кровь, в глазах потемнело и на минуту пропали все звуки вокруг — только оглушительный звон в ушах.

Надо держаться прямо… Нельзя падать, нельзя нагибаться. Он откинул голову на стену, надеясь, что она его удержит. Дышать. Медленно. Осторожно. Каждый маленький вдох, продлевающий жизнь, был мучителен — до слез, до полного отчаянья. Кашель толкал кровь изнутри, бил по раскрошенным костям, и в голове мутилось от боли. Только бы не потерять сознания… Блаженная чернота накатывала на него, словно качели, несущиеся сверху вниз, и он отталкивал ее, и она отлетала обратно, чтоб тут же накатить снова.

Бой продолжался, но Млад не видел его, только слышал лязг, ругань, стоны, хруст костей и чавканье лезвий, пробивающих плоть — в бою он не обращал на эти звуки внимания. Кто-то случайно задел рукоять топора, торчащего у него из спины, и это было очень больно, но топор сидел там так крепко, что не шелохнулся. Млад не мог застонать — слишком расточительно: воздуха едва хватало на то, чтоб не задохнуться.

Предрассветное росное поле открывало ему вид на широкую реку вдали, и мокрые кисточки высоких трав холодили колени… Он шагал к реке… Ему никогда не приходило в голову двигаться в ту сторону, и ничего хорошего не могло его там ждать, но он шагал — широко, размашисто, словно радуясь освобождению.

Он обещал. Он обещал вернуться. Дана… Он обещал… Как просто сбросить с себя боль, вместе с давящими на грудь доспехами, развернуть плечи пошире, вдохнуть полной грудью и шагать вперед. Он сделал все, что мог. Он дышал и кашлял, пока ему хватало на это сил, а потом сил не осталось. У шаманов очень сильна воля к жизни, иначе бы они не возвращались после первого же подъема. Он обещал. Он прошел пересотворение и не отказался от жизни, так почему же сейчас ему так хочется идти и идти вперед, по предрассветному росному полю, зная, что он никогда не сможет вернуться обратно?

Серый камень, забрызганный кровью, был едва различим в сумрачном, задымленном свете. Боль тянула из спины жилы, кашель спазмами сжимал грудь, и хриплый, судорожный вдох едва не убил Млада. Он обещал. Дышать. Не упасть. Не потерять сознания. Ему хватит сил.