— Студентам бы все уже разъяснили, но ректор опасается, они терем Свиблова громить пойдут, за тебя. Студенты — не новгородцы, в призраков на вечевых площадях не очень верят. Ничего не бойся. Посадница тебе кланялась, между прочим, а это дорогого стоит. Ты ведь, по сути, удар на себя принял… Да, не ждали мы такого, не ждали! — Родомил хлопнул рукой по колену, скривился и выругался, — чего угодно ждали — но не этого! И Воецкому-Караваеву теперь посадничества не видать, и ополчение уйдет, и тебя никто слушать не станет, и князь против веча выступить не посмеет! Всех, всех раздавили! Свиблов — предатель, подлец! И ведь не достать его!

— Знаешь, я думаю, Свиблов понятия не имеет, что происходит.

— Прекрасно он все понимает! Сволочь!

— Он не понимает, с какой силой имеет дело. Мне кажется, если бы он понял, он бы побоялся… — вздохнул Млад.

— Он бы побоялся против этой силы выступать! Вот чего бы он побоялся! — скривился Родомил, — ему пообещали, что деньги его и земли при нем останутся. Ненавижу! Если б ты знал, как я их ненавижу! Будто они не на этой земле родились, будто ничего святого нет на свете, кроме серебра! Никогда я не пойму этого, никогда!

Еще два дня прошло в разговорах с судебными приставами: пустых, в общем-то разговорах. Говорили они в основном о женщинах, о ценах на торге и о делах в ведомстве Родомила. Млад слушал их вполуха, и иногда рассказывал что-то о себе — в молодости, в основном, хотя не очень любил это делать. Но почему эти люди, добрые к нему, и делящие с ним его неволю, должны были разделять и его уныние?

Млад не видел, как уходило ополчение, но знал, что оно уходит. И даже если бы он вышел из подвала и лег на их пути, это ничего бы не изменило — его бы просто раздавили копыта коней ладожской дружины.

Необратимость не прошлого, но будущего никогда еще не терзала его с такой силой, с такой безысходностью. Он на самом деле хотел выйти на свет, наплевав на то, что его не станут слушать, а, скорей всего, просто убьют. Но вовремя сообразил, что после этого сможет лишь сказать «я сделал все, что мог». Это и останется начертанным на его могильном камне…

Весь день он провалялся на широком ложе, утопая в перинах, пряча лицо в подушках, заперев дверь изнутри, чтоб охрана не докучала ему бесконечными чаепитиями. Есть ему тоже не хотелось. И невозможность выйти на свободу — не для того, чтоб говорить, а просто так, идти куда глаза глядят — мучила его в тот день до дрожи.

Утром к Младу стучали робко, а в обед — требовательно. Он открыл — из вежливости. Они не поняли, они пытались его развлечь, и Младу с большим трудом удалось выпроводить их вон: он не хотел никого видеть. Он перебирал в голове способы исправить сделанное, и не находил ни одного, и это снова приводило его к безысходности и ощущению необратимости — неотвратимости — будущего.

В ужин к нему снова стучали, но на этот раз он оказался умней, и открывать не стал — не тронутый обед так и стоял на столе. Часа через два к нему начали стучаться снова — Млад уже не думал об ополчении, а снова вспоминал вече, и не представлял, как после этого сможет появиться перед людьми… Стук повторился — настойчиво и громко. Он не хотел открывать, он хотел, чтоб его оставили в покое: говорить с судебными приставами об их женщинах и улыбаться он сегодня не мог.

— Младик, открой, — вдруг раздался с другой стороны двери уверенный голос Даны.

Он не сразу понял, что это происходит на самом деле. Он не надеялся, что она может появиться здесь, и даже испугался, что она застанет его здесь. И после того, что было с ним на вече, он боялся посмотреть ей в глаза, и не хотел пятнать ее своим позором, и думал, что после этого она никогда не подойдет к нему близко.

Он скатился с постели, и когда отодвигал засов, руки у него дрожали.

Она стояла на пороге — в шубе, красивая и гордая, как княгиня, и Млад отступил на шаг, опустив голову: да как же можно приближаться к ней? После того, как ему вслед кидали камни и огрызки яблок…

— Ну что, чудушко мое? — она улыбнулась и перешагнула через порог, — ты неплохо устроился.

Он отступил снова и пожал плечами. Но не выдержал, закрыл лицо руками и сел на постель — ему нечего было стыдиться, но смотреть ей в глаза сил не хватило.

Дана сначала растерянно стояла на пороге, а потом решительно закрыла дверь на засов, подошла к нему и скинула шубу на пол.

— Младик… — ее рука коснулась его волос, — чудушко мое милое…

Она опустилась перед ним на колени, взяв его за руки. Он покачал головой, не отнимая рук от лица. Вся боль последних дней вдруг сосредоточилась, собралась, как вода перед запрудой, весь ужас того, что с ним произошло, предстал перед ним без прикрас и уловок, позволяющих обмануть самого себя.

— Младик, ну перестань. Посмотри на меня, — в ее голосе зазвенели слезы, — перестань. Все прошло, все будет хорошо, слышишь?

— Дана, — шепнул он, — Дана…

— Дай, я обниму тебя, чудушко мое… ну?

Он прижал ее к себе, все еще сомневаясь, что она сидит перед ним, и дотрагивается до него, и не брезгует им…

— Дана… — он сглотнул, — как хорошо, что ты пришла… Я боялся… Я боялся…

— Чего ты боялся? Что я не приду?

— Нет. Что ты никогда… никогда не захочешь…

— Ты иногда бываешь наивен, как ребенок. Младик, ты плохо думаешь обо мне.

— Наоборот. Я думаю о тебе хорошо, — он натянуто улыбнулся.

— Знаешь, я, может быть, и не выхожу за тебя замуж, но я никогда не предам тебя.

Через три дня после ухода ополчения из Новгорода, ночью, Родомил увез Млада домой, в университет.

Часть III

Война

1. Университет

Экзамены закончились, к середине подошел холодный месяц Просинец. Млад ни разу не был в Новгороде, да и из дома старался выходить как можно реже. Студенты приходили к нему домой несколько раз — от каждой ступени, и еще от всего факультета: уверяли в том, что считают его честным человеком, и выражали готовность постоять за его честь на вече. И если Новгород еще раз попробует обвинить его в измене, они ничего не испугаются — им не впервой доказывать новгородцам свою силу. От такого заступничества Млад отказался, но ему дали понять, что его никто не спрашивает.

Ни ректор, ни декан на этот раз не говорили ему о том, что он поступил глупо и недальновидно — заступничество посадницы, князя и главного дознавателя вполне убедило их в обратном, они лишь посоветовали впредь быть осторожней и выбирать союзников посильней. Их тоже тревожило будущее, они тоже ждали беды за уходом ополчения.

А на следующий за последним экзаменом день, рано утром, университет разбудил набатный колокол, и весть разлетелась по теремам быстрей ветра: семидесятитысячное войско Ливонского ордена, заручившись поддержкой Польши, Швеции и Литвы, осадило Изборск.

Эту новость Младу принес Ширяй — шаманенок всю ночь гулял вместе со студентами, и набат застал его спящим где-то на пустой лавке в столовой терема естественного факультета.

— Млад Мстиславич! — Ширяй распахнул дверь в спальню, — вставай! Война!

Надо сказать, ничего страшного в войне шаманенок не увидел. Напротив, был радостно возбужден и полон решимости идти в ополчение.

— Ты оказался прав, Млад Мстиславич! И если они после этого не попросят у тебя извинений, мы их потребуем силой!

Млад сел на постели — он проснулся легко, наверное, подсознательно ждал этой новости каждое утро.

— Ширяй, лучше бы я оказался неправ… — тихо сказал он и начал одеваться. И только через несколько минут до него дошел весь ужас происшедшего: война. Неотвратимое будущее медленно, но верно становилось настоящим. Так быстро? Ополчение ушло чуть больше трех недель назад, и едва ли добралось до Тулы.